Читаем без скачивания Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017 - Руслан Гавальда

– То есть, есть такие, которые еще человечеству неведомы, только Вам?

– Нет. Я, каюсь, для этого слишком мягкотел и добр. My casket of knowledge is empty in season and out of season. По секрету всему свету, так сказать.

– Настолько Вы добры?

– До ужаса. Я не знаю никого добрее меня. Это ужасно, потому что я добр не по доброте душевной, а от пофигизма и еще больше от страха: боюсь выйти из себя. Я легко выхожу из себя, и мне очень трудно потом войти обратно, поэтому я страшусь этого как чумы.

– Доброту Вы презираете?

– Вы ничегошеньки не поняли, зачем только я мечу бисер. Я преклоняюсь перед добротой, которая идет от доброй души или от любви. Но много ли Вы знаете людей, добрых такой добротой? В подавляющем большинстве случаев люди добры, потому что хотят, чтобы их оставили в покое.

– Допустим. Но это все равно не объясняет, почему продавец воска снимает слепки с казненных.

– Снимает и снимает. Его ремесло не хуже любого другого. Вот Вы, например, журналист. Разве я спрашиваю Вас, почему?

– Спросите – отвечу. Я журналист, потому что профессия востребована, потому что людям интересны мои статьи, потому что мне за них платят, а для меня это возможность делиться информацией.

– Я бы на Вашем месте не хвалился – нечем.

– В конце концов, жить-то надо, господин Амин!

– Вы так считаете?

– А Вы разве нет?

– Это еще вопрос.

– Во всяком случае, так считает Ваш продавец воска.

– Дался Вам этот продавец воска. Почему он снимает слепки с казненных? На мой взгляд, по причинам, прямо противоположным Вашим: профессия не востребована, людям это неинтересно, ему за них не платят, и это дает ему возможность не делиться никакой информацией.

– То есть это воплощение абсурда?

– Не более, чем то, что делаете Вы, если Вас интересует мое мнение, в чем я не уверен.

– Конечно, интересует, я ведь журналист.

– Вот именно.

– За что Вы так не любите журналистов?

– Не журналистов вообще, а лично Вас.

– Что я Вам сделал?

– Ну знаете! Вы оскорбляли меня непрестанно, зачислили в метафористы, обвинили в дурном вкусе, сказали, что я «не так уж» уродлив, достали продавцом воска и, что самое ужасное, утверждали, будто все понимаете.

– Но… что я, по-вашему, должен был говорить?

Дальше, проведя эту не столь познавательную и увлекательную беседу журналисту ничего не оставалось, как показать тыл, поджавши хвост.

Коллеги, коротавшие время в кафе напротив, не ожидали увидеть его так скоро. Ему замахали; бедняга, бледный до зелени, без сил рухнул на стул.

Заказав тройной «порто-флип», он слегка взбодрился и смог поведать о своих злоключениях.

В наступившей благоговейной тишине магнитофон выдал отчет о происшедшем – правдивый, но, естественно, не полный, ибо картине недоставало невозмутимого пухлого лица, сумрака, больших вялых рук, неподвижности – всего того, от чего беднягу прошиб вонючий пот. Прослушав запись до конца, его коллеги, движимые свойственным человеку чувством стаи, не замедлили принять сторону писателя, восхититься им, и каждый счел своим долгом отпустить шпильку в адрес жертвы.

За этим журналистом к Абдуллаху Амину, как на прием к врачу, сразу же отправился следующий. И этот следующий тоже не задержался. Скорее всего, Абдуллах Амин не своенравничал, когда предупреждал о том, что выйдя из себя ему трудно войти обратно. Далее журналисты шли уже не так смело, их интервью проходили еще быстрее, и вскоре журналисты уже боялись к нему идти. Подождав немного, Абдуллах Амин передал через секретаря, что устал и более никого принимать не собирается.

Затем Абдуллах Амин вошел к себе в комнату и собрал все свои пожитки – получилось три мешка. Уже в дверях он вдруг заметил в углу свою старую котомку, которая давно не попадалась ему на глаза, так что он забыл про неё. В ней лежали его куртка и книга. Он вытащил куртку, решив подарить её какому-нибудь бедняку на улице, и тут по полу покатились два камня.

Муфтий подобрал камни с пола.

Почти век прошел в тяжких трудах, а теперь знаки указывают, что пришла пора уходить.

– Я снова стану точно таким, каким был раньше, – подумал он.

И весь этот век, человеком из коего Абдуллах Амин и хотел вернуться таким как прежде – очищенным и благочистивым, стараясь, чтобы религия процветала, Абдуллах Амин говорил на языке, понятном каждому. Это был язык воодушевления, язык вещей, которые делаются с любовью и охотой, делаются ради того, во что веришь или чего желаешь.

Абдуллах Амин взял свою котомку и пристроил её к остальным вещам. Спустился по лестнице. Он еще немного задержался, расхаживая по комнате, попивая чай из хрустальных стаканов. Он вспоминал, что когда-то для столь раннего часа посетителей было много. Со временем людей стало захаживать всё меньше и меньше. Теперь его дом пустовал. Только сейчас Абдуллах Амин вдруг заметил, что его волосы напоминают волосы Дамблдора из популярной сказки.

Он ушел не прощаясь – не хотелось плакать, но он понимал, что будет тосковать по всему этому, по всем тем прекрасным вещам, среди которых жил здесь. Но он обрел уверенность в себе и в эту минуту почувствовал огромную радость. Он вышел из дома довольный собой.

Помещение, где сидел Аистаил, больше напоминало хлев, и пахло там потом, пылью, скотиной. «Стоило на десять лет его забросить, чтобы оно обратилось в такую дыру», – думал он, рассеянно осматривая аппартаменты ишака.

Однако ж теперь было всё равно. Ведь здание навсегда придется оставить и следовать знакам. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы отыскать то единственное жилище, в которое он осмелится поселить Аистаила. И вот теперь ишак, не успев им вдоволь ни насладиться, ни, может быть, даже привыкнуть к нему, его освобождает.

Через пару часов они уже были в пути и автомобиль неуклонно двигался на восток. Они выехали рано по утру, останавливались на привал, когда солнце достигало зенита, и, переждав пик зноя, снова трогались в путь. Абдуллах Амин мало разговаривал с ишаком – тот по большей части не отрывался ото сна.

Здесь, в пустыне, безмолвие нарушали лишь посвист вечного ветра да скрип песка под резиной их новёхонького Хаммера.

Иногда песчаная пустыня вдруг становится каменной. И если автомобиль оказывался перед валуном, его огибали, а если перед целой россыпью камней – шли в обход. Если песок был таким рыхлым и мелким, что в нём увязали, – искали другой путь. Иногда под ногами оказывался солончак – значит, на этом месте было когда-то озеро.

Всему этому была единственная причина: сколько бы не кружил автомобиль, сколько бы раз не менял направление, он неуклонно двигался к цели. Одолев препоны, снова шел на звезду, указывающую, где расположен оазис. Видя, как блещет она в утреннем небе, они знали: звезда ведет их туда, где они найдут прохладу, воду, пальмы, отдых.

Абдуллах Амин научился понимать своего Аистаила, привязался к нему. Мало-помалу он сдружился с ним. Но однажды беда коснулась его. Аистаил тревожился, и Абдуллах Амин с ужасом смотрел, как погибает вся построенная с ишаком дружба. И зря он не хотел обращать внимание на то, что происходит с Аистаилом. Как бы тот ни петлял, он неуклонно менялся. А вскоре и вовсе отбился от рук. Впрочем, Абдуллах Амин по-прежнему был уверен, что стоит лишь отыскать нужные слова.

А пока муфтий в пути принялся читать.

Они с Аистаилом шли пешком. Абдуллах Амин держал в руках книгу, которую у него в мечети однажды оставил кто-то из прихожан. Книга была без обложки, но имя автора он нашел – Карлос Кастанеда. Роман, описывающий сущую ересь какого-то мистика, именуемую шаманскими знаниями, местами так удивлял и увлекал, что муфтий временами то замедлял шаг, а то и вовсе останавливался как вкопанный.

«Кастанеда плакал, кололся, но продолжал есть кактус, дабы перестать настаивать на своей картине мира, как на абсолютной истине. Пийот расшатывал его догматическую уверенность, но в отместку Кастанеда должен был заплатить высокую цену: его тело ослабло, и понадобилось четыре месяца, чтобы он пришел в норму. Карлос Кастанеда испытывал ужасный страх и бессилие.» – Читал Абдуллах Амин, – Акт полного осознания есть следствие крайне левого сдвига точки сборки в момент принятия ислама.»

Он остановился, замер, увидев мясистый кактус без шипов, который доходил до двадцати сантиметров в высоту и представлял собой вид одной большой кнопки. Потом Абдуллах Амин осознал, что она тут не одна: растений несколько. Почти все они цвели. На вершинах этих кнопок – светло розовые цветы. И ничуть не задумываясь муфтий бросился их собирать.

Общипав всё до последнего лепестка, он подумал: как хорошо, что они в пустыне: перед тем как заваривать цветочки, он их легко сможет высушить на Аистаиле.

В этот миг он понял, что на две секунды отвлёкся, заглядевшись на цветущий кактус. Сердце у него ёкнуло. Он боялся оглянуться, потому что уже знал, что предстанет его глазам.